Детоцентризм - наше время и в СССР

Свят, свят, свят! Пропади!

Хочу напомнить общеизвестные, но почему-то забытые, факты из истории, касающиеся того, как жилось женщинам и детям под опекой мужчин на отдельно взятой европейской части суши.
В Древней Греции, где общественное устройство было полностью патриархальным, образ матери-супруги был лишен какой-либо идеализации. Рожать и растить детей не считалось долгом женщины: сама женщина и материнство воспринимались как нераздельный физиологический процесс. Женский организм вынашивал и выкармливал потомство, но родительство принадлежало мужчине. Считалось, что в природе существует единый пол - мужской, а женский организм - это результат дефективного, девиантного внутриутробного развития, "ошибка природы" (на этот счет были разработаны такие теории, как недостаточно теплая среда, в которой развивается эмбрион - от этого он становится недоразвитым и рождается девочка, а также происхождение "женских" эмбрионов из некачественного мужского семени). Поэтому зачатие и производство потомства считалось мужской преррогативой (эмбрионы появляются из мужского семени), а женщина исполняла роль инкубатора и кормилицы. Потомство принадлежало исключительно отцу, мать не имела родительских прав (и вообще прав, так как не имела статус совершеннолетней/дееспособной) и не могла решать, будет ли ее ребенок жить или нет; в случае развода она покидала дом мужа одна. Необходимость "терпеть и содержать" женщин воспринималась коллективным сознанием как постыдная зависимость, платой за возможность продолжения рода, своего рода фатальностью, постоянно порождающей разного рода ограничения и опасности для мужчины (трагедия Еврипида "Медея" (занятный, кстати, текст) как раз расписывает главную опасность: что женщина -"другая" / "чужая" - могла покуситься на отцовское право и распорядиться жизнью детей мужчины без его ведома, даже когда эти дети были ему не нужны ("право на эмбрион", в современном оформлении)).

В Древнем Риме дети усыновлялись/удочерялись мужчинами, то есть, отец новорожденного должен был официально дать согласие считать его своим сыном/дочерью, что означало позволить кормить новорожденного и содержать его в отцовском доме. Если такого согласия не было, новорожденного оставляли в специальном месте (columna Lactaria), где их мог подобрать (или не подбирать) любой, кто захочет взять на себя траты по выкармливанию. Обычно таких детей подбирали с целью последующей продажи или использования в качестве рабов. С другой стороны, отец семейства (pater familiae) мог официально объявлять своими детьми рожденных вне брака или детей родственников/знакомых/друзей. Власть отца семейства была абсолютной, дети были подвластны ему на протяжении всей жизни, если отец не давал согласие на их эмансипацию. В Римском праве женщина в принципе не могла достигнуть совершеннолетия (по причине слабоумия, присущего "от природы" женскому полу - debilitas sexualis), поэтому над ней назначалось пожизненное опекунство (отца, родственника мужского пола, мужа). Даже если женщина наследовала, например, в случае вдовства, она должна была иметь опекуна, который и давал право располагать унаследованным.

Женщины не уделяли много времени ни заботе о детях, ни даже их кормлению. Единственным выдающимся аспектом отношений между матерью и ребенком было стремление женщин приобрести влияние на сыновей, через которых они пытались оказывать влияние на мужа/опекуна; в свою очередь мужчины пытались противостоять этому влиянию физическим отделением детей мужского пола от матери. В римских домах (как и в греческих) пространство делилось на "мужское" и "женское". Для Рима характерно также отсутствие имён собственных для женщин, девочек называли по имени отца (если в семье были сёстры, то все имели одно и то же имя, к которому прибавляли "старшая", "младшая"). По закону, отец семейства не был обязан признавать более одной дочери (из-за необходимости обеспечить ее приданым), традиция оставлять непризнанных детей в Лактариях была особенно распространена в семьях патрициев и относилась в основном к девочкам.

В Античности (а затем в Средневековье) брак представлял собой экономическое соглашение между отцом и будущим супругом, по которому опекунство над женщиной переходило от одного к другому. Платой за согласие на легальное опекунство было приданое. На эти средства и на доход от них будущий муж и должен был содержать женщину; в случае развода или вдовства приданое служило женщине для того, чтобы найти себе нового опекуна. Замужество никак не соотносилось с материнством: это был способ установления политических и экономических союзов между мужчинами.

В Риме одна и та же женщина могла иметь столько мужей, сколько её отец или родственники полагали нужным, особенно если принять во внимание, что не всегда замужество предполагало передачу опекунства от отца к мужу: богатые отцы семейств часто оставляли за собой опекунство над замужней дочерью - таким образом, в случае разрыва политического или экономического союза с мужем, отец семейства забирал дочь и отдавал ее новому потенциальному союзнику (считалось, что женщины обязательно должны быть замужем с 12 лет - как крайний срок считался возраст в 14 лет, с этого момента отец мог отказаться от содержания дочери). В Риме, в отличие от Древней Греции, иметь детей считалось обязательным, как для мужчин, так и для женщин: это было долгом по отношению к обществу. Все эти законы касались только свободных граждан и не распространялись на рабов.

Как женщины, так и дети были приравнены к единицам обмена, являлись товарным и денежным эквивалентом (на самом деле, товарный обмен - процесс обращения объектов собственности посредством возмездных договоров - женщин и детей сохраняется до сих пор). Собственно концепции детства не существовало (браки были разрешены с 7 лет в случае девочек). Не существовало особого интереса в том, чтобы обеспечить выживание новорожденных и маленьких детей, инфантицид и оставление детей беспризорными были узаконены (особенно как способ уладить экономические трудности семей), так же как публичные детские жертвоприношения. Также хорошо известно, что использование детей в качестве сексуальных объектов не было ни незаконным, ни социально осуждаемым. Считалось нормальным участие детей (мальчиков) в вооруженных конфликтах.

В общих чертах такая ситуация сохраняется в Европе не только в Средневековье, но и до середины XVIII века. Детский и женский труд был реальностью, хотя и редко отражался в письменных источниках: известно, что женщины и дети работали в шахтах, во всех отраслях ремесленничества, в сельском хозяйстве, в мануфактурном производстве и, разумеется, в домашнем хозяйстве. Этот труд был или бесплатным (за содержание), или низкооплачиваемым и плату получал муж/отец/опекун.

Концепции материнства в смысле заботы, воспитания и социализации детей не существовало: первое упоминание слова maternitas (лат. "материнство") относится к XII веку и означает протекцию, которую оказывала Церковь прихожанам. Oxford English Dictionary включает впервые слово motherhood в качестве термина, означающего заботу о ребенке, в отличие от maternity - деторождение, в 1597 году. Материнство приобретает значение только тогда, когда формируется и развивается концепция детства, как особого периода в жизни человека, от которого в решающей степени зависит его дальнейшая судьба, когда дети начинают рассматриваться как нечто большее, чем их экономическая ценность. Именно поэтому "детство" появляется одновременно с "материнским инстинктом" - в середине XVIII века, когда произошел переход от одного общественно-экономического строя и к другому, сформировались новые классы и была установлена новая форма контроля и опеки над женщинами.

До этого времени осуществление заботы о потомстве было минимальным (не было времени, надо было работать): обычно младенцев отдавали кормилицам, в церковные приюты, в крестьянские семьи (договор на услуги кормилицы/няньки заключал муж женщины, и он решал, скольких детей она должна будет выкормить. Если у женщины были свои дети, она часто должна была отдавать их в еще более бедные семьи). Не было ничего достойного в грудном вскармливании, в гигиене детей, в заботе о них: детей воспринимали как символ грехопадения, как существ, которые не способны управлять своими импульсами в соответствии с моральными предписаниями или с рациональностью, поэтому в слове educare заложено значение "исправления", "выпрямления" - воспитание предполагало использование методов принуждения для коррекции "нечистой" детской природы. В контексте высокой детской смертности факт рождения не предполагал того, что ребенок выживет и станет взрослым.

Взаимоотношения между женщиной и ребенком были иными, так как чувства (в том числе, любовь), являясь социальным и культурным конструктом, зависят в своих формах и содержании от культурных императивов. Деторождение воспринималось не только как доказательство низкой, животной женской природы, но и как наказание, наложенное на женщину свыше за греховность и прямую причастность к несчастьям человечества; соответственное восприятие распространялось и на детей. До середины XVIII века не существовало безусловной, инстинктивной и самоотверженной материнской любви, постоянно выражаемой в каждом действии и жесте женщины-матери.

Период в 200 лет - с 1750 по 1950 гг., обрамленный двумя историческими событиями: Французской Революцией и концом Второй Мировой Войны, и характеризуемый медленным, но неуклонным спадом рождаемости в Европе, считается периодом матернализации женщины. Матернализация основывается на:
- натурализации материнства (внедрение в коллективное сознание идеи о том, что материнство означает женственность и наоборот, имеет природный характер и выражается в материнском инстинкте, присущем только женщинам и не имеющем аналога у мужчин)
- индивидуализации осуществления заботы о новорожденных (считается, что только биологическая мать способна адекватно заботиться о собственном потомстве, главным образом и в первую очередь это относилось к обязательности грудного вскармливания детей исключительно биологической матерью)
- эксклюзивности материнства (женщина должна посвятить себя детям полностью, материнство не может быть почасовым занятием, не может адекватно осуществляться наряду с другими видами деятельности)
- морализаторстве по поводу методов воспитания
- полном исключении женщин из общественной сферы (особенно оплачиваемого труда).

Как всегда, очередная нормализация репродуктивной сферы происходила через нормализацию, кодификацию (=установление норм и правил) концепции женственности, через определение места женщин в обществе: институт опекунства со стороны отца/мужа сохранялся в полной силе и был законодательно закреплен в новой форме в наполеоновском гражданском кодексе, который послужил образцом для гражданских кодексов остальных европейских стран. Такие кодексы просуществовали в Европе в некоторых странах вплоть до конца 70-х годов ХХ века, поэтому я говорила выше, что институт опеки над женщинами начал сдавать позиции в среднем около 50 лет тому назад. Теперь его стараются вернуть, не только в России: в Европе и Америке настоящим бичом матерей и их детей стала "совместная опека", когда суды в случае развода обязывают женщин и их детей сохранять отношения с отцом детей (дети обязаны жить с отцом половину времени до своего совершеннолетия), несмотря на обстоятельства, приведшие к разводу (домашнее насилие, абьюз, пьянство отца или его антисоциальный образ жизни), на невыполнение обязательств по материальному содержанию детей со стороны отца и на открытые прямые угрозы расправиться с бывшей семьей (а также их приведение в исполнение).

Чудесный рассказик Дины Рубиной на эту тему:

Дина Рубина "Дети"

Израильские дети кошмарны.

То есть они, конечно, милые, красивые и раскованные ребята, но не приведи Бог оказаться вам в автобусе на заднем сидении в окружении пяти-шести этаких симпатяг. Полагаю, самым сильным вашим чувством на протяжении всей поездки будет чувство благодарности Судьбе за то, что вы состоите членом больничной кассы.

Да нет, ничего особенно злостного и преднамеренного, ничего кровожадного у них и в мыслях нет! То, что вас крепко потопчут, так это просто они вскакивают, непоседы, и прыгают, словно кенгуру в прерии, по сидениям. Могут плюхнуться к вам на колени, и задрав вверх ноги в кроссовках сорок второго размера, очень непосредственно рассмеяться. Просто они веселые и раскованные.

То, что вы оглохнете на ближайшие семь лет жизни — это тоже пусть вас не смущает. Потому что никто специально, из преступных побуждений, вас не травмировал. Да, наши дети любят петь исступленным транспортным хором, весело визжать на запредельных звуковых колебаниях и орать, как пятьдесят иерихонских труб, собранных вместе. Да что там говорить: просто они веселые и раскованные.

Представьте себе: вы приезжаете из, мягко говоря, непростой страны — России, где не последней проблемой является проблема молодого поколения: преступность малолетних, жестокость подростков, потеря нравственных ориентиров...ну, и прочие прелести. Это так, конечно. Но все-таки...Если не касаться крайних случаев, следует признать, что в России все же существует ...как бы это выразиться поточнее... субординация поколений, некое возрастное расстояние, разделение круга тем, разграничение отношений. Да что там говорить — не нами сказано впервые: отцы и дети! Скажем проще — место в трамвае балбес старухе все-таки уступит. А не захочет — ему укажут, да еще пристыдят.

Здесь, в Израиле, такой возрастной субординации не существует в принципе. Десятилетний мальчик будет разговаривать с вами, как со своим сверстником. И не только потому, что в иврите нет обращения к человеку на "вы". Ваш почтенный возраст ни в коем случае не помешает мальчику делать и говорить то, что он считает нужным. И вообще — ваш возраст отнюдь не основание для ущемления его права получить от жизни все удовольствия.

Это не хамство. Это — следствие брутальности всего общества. Одно важное добавление: все вышесказанное не исключает приветливости, и даже дружественности, и даже фамильярности, — как дополнительного оттенка всеобщей простоты.

Спустя несколько недель после приезда я в замешательстве стояла посреди улицы Яффо — разыскивала какую-то организацию — задрав голову, читала по складам названия на табличках.

— Есть проблемы? — пропищал кто-то подо мной. Я опустила взор. Клоп лет девяти, худенький, носатый, этакий иерусалимский Буратино покровительственно и спокойно смотрел на меня снизу вверх, явно собираясь руководить моими действиями, если я попала в затруднительное положение.

— Что ты, никаких проблем! — удивилась я, и он кивнул и побежал по своим делам.

А я смотрела ему вслед и думала — с каким вопросом мог бы ко мне на московской улице обратиться его сверстник? "Тетенька, который час?", или спросить — как найти такую-то улицу, или — что крайне редко случалось — выклянчивать у прохожих медь ("тетенька, я деньги потерял, до дома доехать не могу...") — но это особо предприимчивые и артистичные, я таким всегда давала деньги — за талант.

Но — с покровительственным спокойствием интересоваться — не нужна ли взрослому человеку помощь? С какой стати? Ему бы в голову не пришло переступать эту субординационную черту.

И другая картинка.

Еду в пустом автобусе. Кроме меня в салоне только мальчик лет десяти — коротко стриженный, со скучающей рожицей. Он полулежит, вытянув ноги на противоположное сиденье. Я впервые еду к друзьям на их новую квартиру и боюсь проехать нужную остановку. Поколебавшись, решаюсь спросить у мальчика.

Две-три секунды он изучает меня, не снимая ног с сиденья, не меняя ни позы, ни выражения лица. Думает? Не знает? Знает, но не желает ответить?

Наконец, качнув кистью руки, расслабленно свисающей с приподнятой коленки, он говорит мне лениво, но вполне доброжелательно:

— Спроси у водителя, беседэр?

И я — делать нечего — хватаясь за поручни, бреду к водителю, выяснять — на какой остановке мне надо выходить. После чего долго размышляю о юном паршивце, пытаясь проникнуть в ход его ленивых мыслей, угадать мотивацию поступка и предположить причины, по которым он... и т.д.

А между тем, скорее всего, невинное дитя просто не знало — на какой остановке следует выходить этой тетке странного, как и все "русские", вида. Его российский сверстник повел бы себя иначе. Он бы сказал "не знаю"; тот, кто повоспитанней, сказал бы "извините, я не знаю"; интеллигентный мальчик из хорошей семьи попытался бы помочь, спрашивая у других пассажиров. Скорее всего, мне бы все равно пришлось обратиться к водителю. Что и посоветовал сделать юный израильтянин — без лишних слов и ненужной суеты — с какой стати суетиться? А в сочетании с обращением на "ты" все это и дает тот непередаваемый эффект особого левантийского хамства — впечатление, складывающееся не из грубых слов, а из этой лени, нежелания суетиться, будь перед ним хоть Мессия, на белом осле въезжающий в Иерусалим...

Так вот, — израильские дети...

Бедные бывшие советские учителя, вызубрившие здесь иврит и сдавшие сложный экзамен на право преподавать...Не все они, добившиеся таким трудом этого права, остаются работать в средней израильской школе. Не в силах вынести душа советского педагога этого свободного разгуливания по классу посреди урока, этого полуприятельского-полунасмешливого обращения ученика к учителю, этого гипертрофированного и тщательно оберегаемого всем обществом чувства личной свободы и человеческого достоинства каждого сопляка.

А по уху — за наглость — не желаете ли, господин сопляк — по системе Макаренко?

Нет, не желает, с Макаренко незнаком, а буде случится (не дай Бог!) что-то вроде этого, то плакала ваша педагогическая поэма вместе с изрядной суммой в шекелях, которую вы, по решению суда, уплатите в качестве штрафа родителям бедного двухметрового крошки.

Это твердо знает каждый.

Разговор с моим десятилетним племянником Борей:

— Сегодня такой трудный урок был по математике... Хорошо, что я успел с доски все списать. Мне все время Рахель мешала. Заслоняла.

— Надо было попросить ее...

— Я и попросил. Крикнул: "Рахель, да отойди, наконец, мешаешь!!" И все переписал.

— Рахель — это девочка из твоего класса?

Боря (удивлен моей тупостью): — Да нет, это учительница математики!

Известный израильский писатель говорит с грустной усмешкой:

— Мой отец звал моего деда "Аба-мори" (Отец, учитель мой)... Я звал своего отца просто — "аба"... Мой сын зовет меня — Габриэль...А его сын, вероятно, будет подзывать его вот так: — и писатель прищелкнул пальцами, — жест, каким подзывают на Востоке слугу.

Израильтяне очень любят своих детей. До неприличия. Во вред всяческому благоразумию. Причем, по моим наблюдениям, отцы более нежны к детям, чем матери, и больше времени посвящают чадам. И более щедры на проявления чувств — не стесняются прилюдно сюсюкать, обнимать, тискать своего ребенка. Придешь в любую контору — будь то бюро по продаже компьютеров или министерство образования — на стене за спиной чиновника (цы) как в российской деревне прикноплены многочисленные фотографии возлюбленных отпрысков в разных ракурсах, возрастах и на разных средствах передвижения — от трехколесного велосипеда до родительской "хонды".

Самое распространенное обращение к ребенку: "мами", что можно перевести, как "мамуля", "мамуся". Повторяю — не ребенок обращается так к матери, а мать (или отец) к ребенку. А поскольку даже в секулярной среднестатистической израильской семье детей, как правило, трое— четверо, обращение это с годами так въедается в речь, что порой заменяет собой "господина" и "госпожу". Например, на днях в банке чиновник, разъясняющий мне разницу между двумя сберегательными программами, говорил раздраженно:

— Я тебе в третий раз объясняю, мами, на этом ты много не выиграешь.

Чиновник был моим ровесником.

Однажды на рынке я слышала, как пожилая женщина сказала торговцу, заломившему за бананы слишком дорогую цену: — За такие деньги, мами, продай эти бананы своей бабушке, да будет благословенна память ее.

Но я отвлеклась.

Итак, израильские дети.

Их балуют с самого рождения. Лет до пяти они сосут пустышку. Нередко можно наблюдать, например, в автобусе, как вполне разумный трехлетний хлопчик, вынув изо рта соску, звонко объясняет маме или сестре разницу между "субару" и "мицубиши", а закончив тираду, удовлетворенно водворяет соску на место.

Что касается такого святого дела, как высаживание младенца на горшок, то об этом и вовсе здесь не беспокоятся, благо есть такая замечательная вещь, как одноразовые подгузники. Ребенка не будят ночью, чтобы он не надул в постель. Он и дует. Дует и в дальнейшем. Вообще, мне самой интересно знать — на каком этапе "мами" приучается к общепринятому пользованию унитазом.

И вот этот облизанный заласканный "мами", едва вынув соску изо рта, идет в школу, где его не слишком нагружают уроками, развлекают и оберегают.

Хвалят! Это очень важно. Вам объяснит это любой школьный психолог.

На днях мне пришлось-таки побывать на родительском собрании в школе, где учится моя восьмилетняя дочь. Собственно, собранием это назвать нельзя, поскольку педагог встречается с каждым родителем с глазу на глаз и беседует, проникновенно объясняя папам-мамам, какое драгоценное чадо им повезло родить.

Я увиливала от таких "бесед" весьма успешно на протяжении полугода, поскольку объелась ими, пока моя дочь (незаурядная, на мой взгляд, бездельница и растяпа) училась в первом классе. Но тут получаю особое приглашение явиться вместе с дочерью! Записка сопровождена рядом восклицательных знаков.

Я не то чтобы струхнула, но, признаться, озаботилась. В указанный день в названное время, разбросав важные дела и отменив две важнейшие для меня встречи, я предстала перед учительницей. Она была строга со мной необычайно. Я добиваюсь встречи с тобой целый год, сказала она, как ты можешь жить, не зная, что происходит с твоей дочерью?

Тут, конечно, я обмерла. Как это не знаю, что происходит, испуганно пролепетала я, слава Богу, вижу ее каждый день, проверяю тетрадки. А что происходит?

А то происходит, сурово ответила она, что ребенок обделен теплым словом, сказанным в присутствии родителей. Целых полгода она не слышит о себе ничего хорошего. Нет, конечно, я все время хвалю ее в классе, чтобы она не испытывала дискомфорта, но этого явно недостаточно!

После этих слов учительница выглянула в коридор, где подпирала стенку моя страшно довольная девица и, зазвав ее в класс, заговорила торжественно и проникновенно.

Хава — прекрасная девочка, сказала она, лучшая ученица в классе. Не потому, что лучше всех учится, а потому, что м о ж е т учиться лучше всех. Более способной девочки я не встречала за все пятнадцать лет работы в школе...

И т.д, и т.п... Признаться, я сначала сама обалдела и развесила уши. То что моя дочь — девка способная, я и сама знаю, других, что называется, не держим. Но от сыплющихся и сыплющихся на меня превосходных степеней по поводу ее талантов, я, честно говоря, оробела и минут десять зачарованно выслушивала всю эту чепуху.

Не страшно, продолжала учительница, что наша чудная девочка не всегда готовит дома уроки. Ничего, что она отвлекается на занятиях и почти все время сидит с отсутствующим видом. Не беда, что она забывает дома карандаши, ручку, тетради и однажды даже пришла без портфеля. Все это преодолимо, потому что более прекрасной по своим задаткам ученицы просто нет в школе.

Словом, я поняла — что мне делать. И на обратном пути из школы "прекрасная ученица" прямым текстом получила по первое число: и за то, что уроки не готовит, и за то, что все забывает, и за отсутствующий вид и за отменные способности. Пропал "воспитательный момент" израильской училки. Все-таки, я хоть и еврейская мама, но российской закваски.

О том, какое ненавязчивое образование получают школьники в начальной израильской школе, ходят анекдоты. Хотя, что там анекдоты! Жизнь, как известно, ярче и смешнее любого вымысла. Мой знакомый, преподаватель игры на ударных инструментах, рассказывает: — Есть у меня ученик лет тринадцати, паренек способный. Недавно объясняю ему на уроке, когда надо вступить правой рукой на барабане. Он все путает и путает. Я говорю: "…правой, понимаешь, это надо играть правой! Ты что, не знаешь, где правая рука?". А он вытянул так перед собой обе ладони, смотрел-смотрел, и говорит вдруг с таким искренним изумлением: — "Так, они ж одинаковые! Как их отличишь!"

Надо сказать в израильском обществе — в средствах массовой информации — постоянно муссируется вопрос о необходимости реформы образовательной системы. Время от времени в газетах публикуются разносные статьи и обличительные интервью. Общество клокочет: вся образовательная система прогнила, разваливается, никуда не годится. Тем не менее, поступая в университеты и технионы, абитуриенты — вчерашние выпускники израильских школ — успешно проходят сложнейшие тесты, и диплом, например, Иерусалимского университета заграницей котируется высоко.

Каким образом эти разболтанные, неприученные к систематическому труду "мами" становятся серьезными людьми, отлично ориентирующимися в море специальной литературы и знающими к а к взять из университетского курса самое важное и нужное для себя — сие для меня пока загадка.

Как загадка и разительное превращение наглого восемнадцатилетнего обалдуя в солдата Армии Обороны Израиля, человека, на которого с первых дней государство взваливает величайшую ответственность за личное оружие, постоянно при нем находящееся — будь то на полигоне, в городском транспорте или ночном баре.

А если этот дикий "мами" на кого-нибудь крепко рассердится? — интересовалась я в первое время, — А если он выпьет? А если он сумасшедший? А если он приревнует к кому-нибудь свою девочку, а личный "бах-бах" свисает с его плеча так кстати?

Я видела однажды драку двух солдат. Возможно, из-за девочки. Они почти одновременно вскочили из-за столика кафе на пешеходной улице Бен-Иегуда и, почти синхронно скинув с плеч винтовки, отбросили их на руки друзей, сидящих рядом. И лишь затем, рванув на груди гимнастерки, бросились молотить друг друга самым отчаянным образом.

После этой сценки я уже не задавала вопросов по поводу ношения оружия обалдуями. Не то чтоб успокоилась, а как-то подчинилась воле судьбы.

Кроме того, люблю наших солдат — это мой маленький личный сантимент. Люблю смотреть, как, обморочно откинув голову и зажав коленями винтовку, они спят в автобусе. Люблю смотреть, как жуя на ходу питу и забрасывая тяжелый баул в багажное отделение, они влетают в переднюю дверь, лупя прикладом по собственной заднице… Недавно, выгуливая пса, я увидела в нашем дворе солдата. До армии ругалась с этим мотеком по поводу полуночных песен под моим окном. Он показался на повороте дорожки. Закинув за спину баул, пошатывался от мертвецкой усталости. Вмиг из стайки играющих во дворе детей с ликующим воплем выпрыгнула его девятилетняя сестра, подбежала, обняла, обхватила его за пояс и повела к подъезду, как ведут сильно пьяных, или легкораненых. Я смотрела им вслед. Они медленно шли к своему подъезду. Он обнимал Сестренку за плечи и шел, прихрамывая… День был не субботний, значит, его отпустили домой за какие-нибудь особые заслуги. Я представила, как долго он добирался от ливанской границы, как ловил под палящим солнцем попутные машины и с каким наслаждением сейчас расшнурует и снимет дома свои рыжие ботинки — знак особых боевых частей…

...А пару месяцев назад и моего собственного обалдуя забрили в солдаты.

Ожидая его домой на субботу, я дежурю у окна и вижу, как из подъехавшего автобуса вываливается долговязый, с бритой головой, солдат и, волоча тяжелый вещмешок, с винтовкой за плечом, устало бредет к нашему подъезду.

— Господи,— восклицает за моей спиной муж, — как ему доверили оружие! Как!? Как?!...